СБОРКА ПРОСТРАНСТВА

Что такое Чукотка? Как ощущается, что ты на Чукотке? Что это значит для нашего ощущения пространства? Если, допустим, вы заблудились в Саянской тайге, повернитесь на запад и представьте, что вы неделю, месяц, другой, третий идете туда, где закатывается солнце. И ваше воображение, опираясь хотя бы только на инстинкт самосохранения, все-таки сможет нащупать конец вашего адского пути. Так вот — так обстоит дело в Саянах, на Хингане, и т. д. Но не на Чукотке. На Чукотке человеческое воображение бессильно.

Мало кто знает, когда и как именно узаконилось в языке странное слово «командировка». Зато всем отлично известно, во что командировка может вылиться на российской части суши. Траектории рабочих забросов простого инженера покрывают колоссальные просторы с плотностью населения не намного выше, чем в Сахаре. Скажем, вы инженер-наладчик бурового оборудования и прибыли в Ванкор: подача в Туруханскую тайгу — три часа вертолетом, туманный рассвет, развал строительного оборудования среди пустыни, будто обломки инопланетного фрегата, рухнувшего в неизвестность, сине-желтая спецодежда, намазать рожу вазелином, стереть рукавицей иней с колбы спиртового термометра, по усам, по оторочке башлыка — бисерный иней, кругом вышки, и во весь горизонт (от края до края) беднеет тайга. Разоренное, калечное место: редкие ели, многие с переломанными верхушками, кусты да кочки, унылая даль, чья примечательность только в том, что если забраться на самую высокую в местности точку — макушку буровой, то глаз охватит пейзаж, который не отличить от того, что он, глаз, увидит в течение многих часов полета в любую сторону.

Или поселок Губкинский: когда летом подлетаешь, неясно, куда сядет самолет, где посадочная полоса среди лабиринта бескрайнего разлива реликтовых озер, питающихся подтаявшей вечной мерзлотой; зимой полдня на вездеходе по замерзшему болоту.

Или Сахалин: в июле без сеточки Павловского — лоскута рыболовной сети с полудюймовой ячеей, пропитанной «дэтой» и гвоздичным маслом, — гнус выест вам глаза и лицо минут за двадцать; собака, выгнанная из хлева, где скотина спасается под клубами курящегося кизяка, сходит с ума.

А в море Лаптевых выходите ночью из каюты, скользите сквозь мерцающий лес обледенелой оснастки, крепежа — к краю небрежно заякоренных понтонов, обмираете от того, как платформа из-за спины, от периметра скрипучим накатом дышит всей огромностью, шаткостью плавучего города; от борта это ощущается особенно тревожно, отсюда целиком видна громада буровой, которая, набрав амплитуду, кренится вам в душу, Бога, мать и отходит обратно на отлет, прецессируя в отвал. Для полноты чувств вы отворачиваетесь и виснете на обледеневших перилах, погружая голову в штормующую, дышащую туманными фонтанами прорву…

Такова лишь толика разнообразия пространства.

* * *
Пространство и география — некрепко связанные друг с другом вещи. Пространство — это богатая насыщенная матрица, соотносящаяся с координатной сеткой примерно так же, как идея с собственной тенью в пещере Платона.

Пространство может состоять из различного материала. Обиталище человеческой души соткано музыкой и отчасти пейзажем. Пространство дороги состоит не столько из ландшафта, сколько из встреченных незнакомцев, из случаев на дороге. История есть пространственный союз мысли и времени. Поэзия есть надмирное пространство языка, развернутое просодией. Пространство детства — это затерянный город, затопленный стеклянной толщей времени, в нем можно плыть, осматривая залитые сумерками забытья проулки, пустыри — куда все делось? «Куда все делось?» — стоит в пересохшей гортани, и зрение следит за тем, как душа взирает на места, оставленные телом, удивляясь пропасти между теплотой прикосновения и безразличием. Душа без телесного пространства не способна ничего изменить.

* * *
Грузный бородатый писатель, посланный Российским географическим обществом, вошед на слабосильном валком военном пароходе «Тарки» в Бакинскую бухту, залитую бронзою заката, вскоре после обеда на бульваре, данном уездным начальником, поглощенный одышкой, спускается вместе с другими господами в купольную молельню Сураханского храма.

Посылая Писемского на Апшерон и автора «Обрыва» в плавание на фрегате «Паллада», Российское географическое общество тем самым как раз и выражало свое понимание того, что пространство находится в сложных отношениях с географией. Ибо текст есть та самая тучная матрица ландшафта, о которой говорилось выше. И текст древнего ландшафта он его причина, а не наоборот: пока не было человека, не было ни времени, ни мира. Эра динозавров — это обширное сочинение по мотивам раскопок: текст. «Мир — это всего лишь кем-то рассказанная история», — сообщает нам талмудическая мудрость. Так как пространство создается словом и временем? Это тайна за семью печатями и, по сути, тайна творчества. Бессмысленно приступом брать тайну, она существует плодотворно лишь в ауре понимания.

Есть важное явление — перевод смыслов во внеисторическую эволюцию возможен лишь с полным переходом в пространство Книги. Но с другой стороны, без тела душа не способна ничего изменить в мире действия. Без исторического воплощения тело смысла подобно разлагающемуся трупу. Такова суровая суть принципа дополнительности в данной ситуации.

* * *
Невыдуманные (в отличие, скажем, от Питера) города строятся не по плану, а согласно скелету рельефа: подобно тому, как пчелы осваивают остов павшего животного, желательно крупного, например, льва. Тазовая и черепная кости содержат просторные сводчатые поверхности, чтоб укрыться от дождя, и удобные отверстия-летки. Для развешивания сот, начиная от хребта, чуть менее удобны ребра. Пролетное это пространство преодолевается с помощью подвесных смычек, которые пчелы горазды расстилать, пользуясь вощиной еще виртуозней, чем «царь природы» — асфальтом и бетоном. Так, например, оказалась преодолима лесистая пустошь между Пресненским Валом и Грузинами — перемычками сначала безымянных тупиков, затем поименованных переулков: Расторгуевский, Курбатовский, Тишинский… Так что в конце концов так и получилось, что «из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое», хотя любой рельеф медленно хищен по определению и склонен превратить все живущее на нем в чернозем или осадочные породы. Москва — простейший, но древний улей, медленно расходящийся кругами от замысла Кремля, опущенного в застывающий воск времени. Улью этому свойственна концентрическая застройка, следование естественному рельефу — речкам, просекам…

Едва ли не любой сгусток смысла обязан искривлять пространство, исходя только из законов сохранения, ибо смысл есть энергия, а энергия есть материя. Рождение смысла пространством происходит в фотографии, которую я понимаю как сгущенную геометрию. Когда я жил в Сан-Франциско, я вечно таскался в тоннель перед Golden Gate Bridge, чтобы поснимать гирлянды фонарей, полосовавших подземелье навылет к океану, к самому красивому мосту в мире. Ничто мне так не было важно, как угол раствора этих фонарей, соотнесенный с углом раствора пролива, моста над ним…

* * *
И вот зачем нам понадобился улей. В мифах пчелы обожествлялись, помещаясь древними на ангельский уровень. Хотя ангелов в мифах почти нету, но пчелы — их библейский прообраз. Пчелы — символ плодородия: они опыляют — оплодотворяют цветы и взамен творящей этой функции взимают мед. Чтобы произвести килограмм меда, пчела должна облететь сто пятьдесят миллионов цветов. Следовательно, мед — это сгущенное пространство, квинтэссенция лугов, полей, лесов, ландшафта. В капле меда природы больше, чем на фотоснимке. Есть история про то, как у пастуха во рту, пока он спал, дикие пчелы устроили улей, а когда тот проснулся, то стал великим поэтом. Уста его стали медоточивыми, в них было вложено слово — текст ландшафта.

И мертвые пчелы Персефоны у Мандельштама — из того же поэтического царства меда. Самый странный миф о пчелах — о том, как Ариадна, утратив возлюбленного, погибшего в бою, собирает капли его еще не свернувшейся крови и разносит по лугу, окропляя ею цветы. А потом идет на край леса и находит там пчелиное гнездо, у которого время от времени является ей во плоти призрак ее возлюбленного, с которым она коротает любовное время до полуночи, утешаясь его ласками. Получается так, что пчелы как будто синтезировали человека. Что сказать в ответ на это, зная, что состав меда по микроэлементам на девяносто девять процентов совпадает с составом крови человека?

* * *
Ирод Великий, когда вырезал всю династию Хасмонеев, оставил в живых ровно одного ее представителя — свою возлюбленную юную жену. Он страстно любил ее — как никого на свете. Но девушка не выдержала позора и кинулась с высоты, сломала себе позвоночник. Ирод велел поместить ее мертвое тело в ванну с медом, откуда потом, горюя, доставал полюбоваться. Таким образом, пчелы рождают метафизическую субстанцию, сгусток союза пространства и ландшафта, способный в своих высших формах удержать объект воспевания — в стихотворении, как в янтаре, равно как те же пчелы метафорически соединяют слово песни-стиха и простор, в котором оно раздается.

* * *
Одно из самых загадочных переживаний пространства произошло со мной в Каталонии. В поездке по побережью, одолеваемому сводящей с ума трамонтаной, я внезапно, рассматривая древний картографический атлас, открыл для себя то, что могло бы показаться интересным Велимиру Хлебникову… Это произвело на меня большое впечатление, и, чтобы бережно его передать, необходимо начать издалека и по порядку.

Нитка ленивого путешествия может отлично тянуться и из обоняния — вкус и запах гораздо мощней вплетаются в лес нейронов, чем другие впечатленные чувства. В том путешествии было выяснено, что одно из главных блюд Каталонии — любимая Сальвадором Дали утка в грушевом соусе, которую подают в его родном Фигерасе. Отведав ее, необходимо отправиться в Жирону (в ее окрестностях — стаи чаек на убранных кукурузных полях), чтобы, прогулявшись по набережной реки — прозрачной настолько, что полупудовые карпы, будто поросята, роющиеся рыльцами в иле, видны как на ладони, — пройтись по выкрашенному суриком мосту, построенному Эйфелем, и погрузиться в сгущенное пространство средневековых улочек еврейского квартала.

Евреи покинули эти места много веков назад, однако интерес местных жителей к бывшим соседям высок — это объясняет наличие Музея еврейского квартала и то, что жиронцы охотно возводят свои родословные к знаменитым горожанам еврейского происхождения.

В музее внимание привлекла огромная карта, размером во всю стену. Этот Каталонский атлас оказался одной из загадок мировой картографии. Вершина каталонской картографической школы, он был изготовлен в 1375 году Авраамом Крескесом и его сыном Йеудой по заказу арагонского короля Хуана I и впоследствии подарен им своему племяннику, взошедшему на французский трон. В силу последнего обстоятельства оригинал атласа хранится в Национальной библиотеке Франции в Париже, а в Жироне выставлена его репродукция. Кроме того, что атлас поразил приближенными к современным контурами морей и полуостровов, он весь был испещрен пучками каких-то линий. Меня очень заинтересовал пучок, который находился справа от острова Крым на территории нынешнего Краснодарского края или — учитывая приблизительность карты — Ставрополья. Никто из работников музея не смог ответить на вопрос о его происхождении — о том, к какому географическому пункту он привязан.

Спустя какое-то время, разбирая фотографии, я вернулся к этому вопросу. Пришлось ознакомиться с историей картографии. Если резюмировать изыскания, то Каталонский атлас относится к так называемым портуланам: связному собранию небольших карт, чьи координатные базисы как раз и обозначались этими таинственными пучками линий. Линии эти называются локсодромами (навигационными кривыми, пересекающими все меридианы под постоянным углом), числом тридцать два или шестнадцать — они соответствовали компасным румбам и использовались мореплавателями для привязки к реальным навигационным путям.

Одна из загадок портуланов — отсутствие их эволюции на протяжении XIV и XV веков, что говорит в пользу существования какого-то одного эталонного прообраза. Портулан Пири-реиса, средневековый шедевр картографии, созданный в Константинополе в начале XVI века, по точности на порядок превосходил все существовавшие до него карты мира. В силу кривизны Земли портуланы мало были пригодны для путешествия через океан, однако прекрасно работали при каботажном плавании.

Увы, все это не отвечает на вопрос: какая именно точка справа от Крымского полуострова на Каталонском атласе была выбрана в качестве опорной для навигационного пучка локсодром. Обращение за помощью к специалистам не помогло идентифицировать связанный с этой точкой населенный пункт. Но спустя какое-то время возникла не догадка, а некая свободная ассоциация, которая не дала ответа на вопрос, но зато помогла сделать смелое предположение в хлебниковедении.

Дело вот в чем. Велимира Хлебникова с юности интересовало сравнение дельты Волги с дельтой Нила. Река, собирающая в свое лоно и в линзу Каспийского моря (единственного моря на планете, чьи берега хранят все мировые религии) свет Земли Русской, река, вдоль берегов которой распространялась культура, а торговый путь вел на Восток, связывалась великим русским поэтом с Нилом. История этого сравнения — предмет отдельного исследования, учитывая существование книги путевых размышлений, посетивших Василия Васильевича Розанова во время его плавания по Волге, озаглавленных «Русский Нил».

Моряною в Астраханской губернии зовется ветер с моря, что нагоняет волны со взморья в плавни, затопляет замешкавшегося врага и делает проходимыми банки, россыпи, косы. Существует моряна и в дельте Нила. Именно ею некоторые ученые объясняют чудо рассечения вод — при Исходе.

Хлебников, чья первая научная работа была посвящена фонетическому транскрибированию голосов птиц, населяющих Астраханский заповедник, который был создан его отцом, считал, что дельта Волги, речная страна со всем ее кормовым изобилием — рыб, птиц, дичи, — неотличима от дельты Нила, и это позволяет сделать серьезные выводы. Поэт искал различные подступы к этой метафоре в течение всей жизни. Его перу принадлежит рассказ «Ка», где развивается тема божественного двойничества на фоне пребывания в дельтах двух великих рек. Поэт считал, что где-то в дельте Нила находится двойник его души. (Андрей Платонов был убежден, что стал писателем только после того, как ночью за письменным столом увидел своего двойника; тогда он работал над «Епифанскими шлюзами».)

И вот после того, как обнаружилась таинственная точка на Каталонском атласе, пришла мысль об осмысленности картографического преобразования, при котором дельта Нила переходит в дельту Волги. Для этого следует вычислить координаты пересечения медиан двух треугольников, обозначающих дельты великих рек. Это преобразование состоит из двух отражений — от меридиана и параллели, которые пересекаются в центре симметрии, каковой приходится на горную местность в Восточной Анатолии, поразительно близко к истоку Евфрата.

Нетрудно убедиться, что это картографическое преобразование переводит Москву в окрестности Мекки (и наоборот), Рим — в окрестности Кабула, а остров Ашур-Аде в Каспийском море, на котором Хлебников планировал устроить резиденцию Председателей Земного Шара, — к берегам Пелопоннеса. В целом происходит отчетливая замена центров Запада на центры Востока, вырисовывается объединение веток различных цивилизаций. Это преобразование четко атрибутируется Хлебниковым, ибо именно он мечтал о таком экуменическом единении, в частности, будучи русским поэтом, искал осуществления своей пророческой миссии внутри исламской традиции во время своего анабазиса в составе агитотдела Персармии, выполнявшей установку Троцкого о розжиге искры мировой революции на территории Гиляна, северной иранской провинции.

При таком «хлебниковском» картографическом преобразовании Иерусалим переходит как раз в ту таинственную область на Каталонском атласе, которая содержит неведомый узел пучка локсодром, который нам никак не удавалось идентифицировать. Координаты отраженного Иерусалима приходятся примерно на середину Маныча — цепи соленых озер, геологического наследия пролива, который в доисторические времена соединял Каспийское море с Черным. Вновь подчеркну, что разгадка этого узла на Каталонском атласе так не отыскивается, но размышления над ней приводят к интересному картографическому преобразованию, которое находит свое развитие в следующем.

Хлебников всю жизнь работал над «Досками судьбы» — книгой, чья идея наследует старинному калмыцкому гаданию по бараньей лопатке, которое уходит корнями в буддийские традиции. Особенно интенсивно поэт работал над ней во время своего пребывания в Персии, которая интересовала его с юных лет как некий исход из реальности в райские наделы свободы и живого религиозного чувства, где возможно полное осуществление его футуристического предназначения. В «Досках судьбы» Хлебников с помощью степеней 2 и 3 пытался вывести Формулу Времени и связать ею значимые исторические события. В этой связи его интересовала исламская традиция, согласно которой исламский мессия — мехди — явится в мир Повелителем времени.

Оперирование степенями 2 и 3 и попытки с их помощью провести калибровку новейшей хронологии соответствуют описанному выше картографическому преобразованию не времени событий, а мест событий, согласно которому все числовые калибровки (градусы, минуты, секунды) координат происходят в системе кратности 6 = 2 × 3, 36 (0) = 22 × 32 (0).

16 января 1922 года в Москве, за полгода до смерти, Хлебников записал в «Досках судьбы»:

Чистые законы времени 
мною найдены 20 года,
когда я жил в Баку, в стране огня,
в высоком здании морского общежития,
вместе c [художником] Доброковским.
<…>
Художник, начавший лепить Колумба,
неожиданно вылепил меня
из зеленого куска
воска. Это было хорошей приметой,
доброй надеждой
для плывшего к материку времени,
в неведомую
страну. Я хотел найти ключ
к часам человечества…
Там же мы находим:
Азбука, гласный мир, перволюди
рождения, равноденствие,
жизнь, небо, земная кора
Рубль, струны шара, шаг, 317 

«Струны шара» — как раз и есть наши локсодромы, меридианы и параллели. Вышеизложенное предположение провоцирует проанализировать материал «Досок судьбы» с точки зрения картографических преобразований, попробовать найти в их материале пространственные соответствия. Но и без того уже сейчас можно предложить ключ к структуре мышления Велимира Хлебникова, основанный на описанном картографическом преобразовании относительно центра симметрии дельт двух великих рек. Этот русский поэт, как никто другой из современников, находился на острие луча времени, проникавшего в XX век, высвечивая его апокалипсические битвы, а с ними и великие научные открытия, революционное развитие научной мысли.

Объединение пространства и времени должно было неизбежно повлиять на мировидение Хлебникова, учившегося математике в Казанском университете, ректором которого некогда был Николай Иванович Лобачевский, автор «Пангеометрии», предвестницы математического аппарата общей теории относительности. К тому же Хлебников — Председатель Земного Шара. И вправе поступать с земным шаром (по крайней мере с его поверхностью) как угодно. Таким образом, нам представляется закономерным в изучении структур мышления Хлебникова наконец породнить время с пространством, так как XX век, мышление новой эпохи находились на кончике пера Велимира Хлебникова, этого великого объединителя, примирителя религий и цивилизаций, сторон света и времен.

Разведывая структуру исторического времени, он прощупывал структуру пространства.♦

PayPal a.ilichevskii@gmail.com
Webmoney (рубли) R785884690958
Webmoney (доллары) Z465308010812
Webmoney (евро) E147012220716