МЕЖДУ ХАЗАРАМИ И КРЕСТОНОСЦАМИ

Дефект масс при взрыве самой мощной из когда-либо созданных бомб на свете составил около 2,5 килограмм.

Грубо говоря, энергия, выделенная при том взрыве, эквивалентна энергии превращения в свет куска вещества весом с женскую гантель: те самые эйнштейновские эм-це-квардрат.

«Царь-бомба» была взорвана на высоте 4 км над полигоном «Сухой нос» на Новой Земле.

Бомбардировщик за время спуска бомбы на парашюте успел удалиться на 39 км, и был сброшен ударной волной с высоты 11 км в пике, из которого ему удалось выйти.

Некоторые части самолета оказались оплавлены, а на расстоянии 100 км световая вспышка могла нанести ожоги III степени.

Испытатели оказались на полигоне спустя два часа.

Воронка от взрыва такой бомбы превысит диаметр Садового кольца, а радиус тотальных разрушений покроет Париж со всеми его предместьями.

С точки зрения инженерии мощность термоядерного боезапаса мало чем ограничена.

Время взрыва составило 39 наносекунд.

«Царь-бомба» была разработана в окрестностях Сарова.

Первый монах в Саровской пустыни появился в 1663 году — спустя двенадцать веков после того, как в Иудейских горах, в Вади Кельт и Вади Текоа, появились первые христианские отшельники, заложив основы монашества.

Если от нынешнего момента отмотать двенадцать веков, мы окажемся в период, когда еще были хазары, но еще не появились крестоносцы.

Единственный выстрел из Царь-пушки был произведен прахом Лжедмитрия.

БРАТ НА БРАТА

Задним числом много чего пророческого вспоминается. И азербайджанец, тоскующий по СССР, поднимающий руки со словами: “Если Россия на Баку войной пойдет, никто воевать не будет, все сдаваться побегут, я первый”.

И вот это, зловещее. В Одессу я приехал впервые в 2004 году с представлениями об этом городе, созданными Олешей, Бабелем, Жаботинским, — но ничего почти из своего воображения в реальности не обнаружил. А обнаружил дачный кооператив на 16-й станции Большого Фонтана и в начале аллейки с мальвами табличку: “В конце этого проулка стоял дом, где родилась Анна Ахматова”.

БАЙДАРКА ПРОТИВ ШТОРМА

Ландау и Гамов во дворе Института Нильса Бора в Копенгагене. Начало 1930-х.

От Алупки до турецкого берега — 140 морских миль. С навигацией в ясную погоду дела обстоят более или менее просто: как только слева скроется за горизонтом Ай-Петри, на юге покажутся горы Малой Азии. Так рассчитал Георгий Гамов, обладавший баскетбольным ростом русский физик, прежде чем в июне 1932 года, в полнолуние, на байдарке, вместе с женой, попытался покинуть наделы Советского царства. Помешал шторм, и через двое суток их байдарку обнаружили рыбаки близ Балаклавы. Объяснение для властей нашлось: на пути к Симеизской обсерватории вечерний бриз отнес молодоженов в море.

Вскоре Гамова пригласили на международный конгресс, и с огромным риском он добыл через Молотова заграничный паспорт для своей красавицы жены, чье прозвище совпадало с названием греческой буквы Ро. После невозвращения Гамова советская физика окончательно оказалась невыездной, и это послужило причиной охлаждения Капицы и Ландау к Гамову, некогда доброму их приятелю.

Благодаря своему побегу Гамов сделал крупнейшие открытия, равно достойные Нобелевской премии, в трех разных областях науки.

НА ТЕМЗЕ

В некоем английском детективе сыщики регулярно вылавливают трупы в Темзе и начинают расследование. Много времени проводят на берегу, наблюдают жизнь реки — шлюзы, лодки, бакенщики. И среди прочего кто-то из них сообщает, что на отмелях Темзы можно много чего найти интересного, но чаще всего попадаются осколки глиняных трубок.

ПИТЬ И ПЛАКАТЬ

Крыница — городок, протянувшийся вдоль речки, текущей в предгорьях, — стародавний курорт, известный своей водой, наподобие нарзана, застроенный гостиницами и санаторными корпусами, среди которых попадаются деревянные, резные, потемневшие за век, напоминающие о кружевном модерне.

Судя по тем встречам, что происходили у нашей компании, быстро стало очевидно, что евреи — «фигура отсутствия», которая достаточно сильно воздействует на поляков. Слушая о фестивалях клезмерской музыки, в которых принимают участие ансамбли, где нет ни одного еврея, о неких проектах по реконструкции быта еврейских местечек, о том, что неподалеку от Крыницы есть бывшее еврейское поселение, где в годовщину отправки всех его жителей в лагерь смерти планируется воссоздать «все, как было до того», я подумал о явлении фантомной памяти: когда давно пропавшая — ампутированная — нога или рука сообщает нервной системе человека о том, что она когда-то была, и сообщает об этом посредством боли. Я не уверен, что поляки вполне отдают себе отчет в том, что происходит с ними в этом отношении, но как бы там ни было — какие бы туристические подоплеки ни прорисовывались, — все равно происходящее лучше, чем пустота и немота.

ТАКОЙ БРАК

Однажды я пришел в один из ныне уже почивших магазинов “Буква”, что на Никитском. Нашел нужную книгу, подхожу к кассе, и, пока длится очередь, я рассматриваю книжки. Среди прочего замечаю обстоятельно сверстанную обложку: “Секс после сорока”.

ПАЛТУС

После поминок по эпохе вспомнилось кое-что из юности. 

Как с одной питерской подружкой (такая абсолютная сорви-голова, Грушенька и Настасья Филипповна — ее бледные тени) четыре дня питались маковыми росинками, но главное — чуть не спятили от воплей оголодавшего кота. 

В силу чего в полдень сели играть в шахматы — серию из десяти партий, чтобы решить, кто пойдет на панель у Гостиного двора, — я или она: кота надо было накормить ценой наших жизней. 

О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ

Невозможно писать о сексе. Что можно написать о том, как вылетают пробки? Как зафиксировать реальность, если существа, запитанные действительностью через дугу короткого замыкания, не способны утвердиться в истинности собственного существования?

Единственной помехой этому делу в юности было… плохое питание. В 1991 году с продуктами было плоховато, да и не до них было, если честно. Вот на этом однажды я и прокололся. 

Девушку свою я должен был встречать в центре зала метро «Севастопольская» в полдень и после отправиться с ней в аспирантское общежитие МФТИ, где была комната, ключи от которой мне вручил товарищ, только что канувший в один из университетов Новой Англии. 

До встречи с подругой мне удалось обзавестись только пакетиком лимонных долек и четвертушкой водки. Дольки мы растянули на трое суток, а в четвертые питались только водкой. Спали мы ровно столько, чтобы снова и снова пробудиться от желания, время от времени переворачивая бобину с Pink Floyd и Porgy&Bess на катушечнике.

На пятые сутки я понял, что дальше выжить не удастся. Мы едва сумели выбраться наружу и обняться в телефонной будке. Между дурманом поцелуев мы обзванивали знакомых с одной только целью: выяснить, можно ли к ним приехать сейчас и перекусить. Мы не церемонились и задавали этот вопрос прямо. В Москве это было время карточек и табачных бунтов.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXIII-XXIV

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XXIII

Соломин понемногу обжился на берегу; даже собаки, проходившие мимо на прикормленные места, к нему попривыкли. Старик и малец в плоскодонке у того берега сыпали сети, на закате выбирали дырявые, разводили прорехи руками и укладывали в лодку вместе с рыбой. Рыбы было немного — она висела серебряными ложками в бурой веревочной путанице. Дед шел на веслах, малец, лет шести, разинув рот, сидел на корме, глядя, как дедушка немощно, еле поднимая весла, идет против течения, прижимаясь ближе к берегу, чтобы воспользоваться обраткой — отраженной от бровки русла обратной струей.

Однажды налетел на старика рыбнадзор — «казанка» с двумя движками выскочила из-за поворота — и сразу к лодке. Детина в защитной униформе в мегафон заорал:

— Держи к берегу! Сдавай сети, а то протокол составлю! Чему несовершеннолетних учишь, старый хрыч?

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXI-XXII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман 

Пред. часть >> 

XXI

С Ленинграда и Сезанна началось для него искусство, затем Левитан, перед которым Соломин теперь преклонялся, чью картину «Над вечным покоем» уравнивал с «Плачем Иеремии». У Соломина была идея: он собирался доказать, что полотна Левитана — поскольку они словно линза, один из хрусталиков взора Всевышнего — написаны из точки, которая находится не на поверхности земли, а словно левитирует — парит по эту сторону изображаемого. И притом неважно, что́ Левитан изображает: стихотворение ненастного дня, заросшую кувшинками запруду и сосновый бор на той стороне, косогор с темными березами, кланяющимися под порывами ветра, обрушенную бревенчатую церковь, стемневшие от ненастья луга, пасмурное небо, сходящееся с глухим течением реки, тучи, ползущие над землей, касающиеся ее косыми дождевыми клочьями… Кто еще способен выразить самую суть порожденного пейзажем ментального ненастья? Кто способен так передать тоску, обращенную в незримость?

СЛАВА, рассказ

Левая грудь ее была меньше правой: врожденная диспропорция была отчасти уродством, но это парадоксально добавляло привлекательности. Вычурный ее облик все никак не выходил у него из головы, и размышление над причиной влечения перешло в рассуждение о природе красоты: красота убивает желание. Тогда-то и вспомнил, как подростком рухнул с «тарзанки», недолет до водной глади затопленного карьера, переломался, три месяца лежал в гипсе, и много чего казарменного слышал от мужиков в палате, много разных мерзких баек, одна запомнилась. И не потому, что рассказчик был человеком необычным — матросом, которого ударила волна на бушприте в Севастополе, и так поломала, что привезли его, замурованного, в Москву, в Институт травматологии. Парень любил скабрезные басни и среди прочего поведал, что некоторых привлекают убогие — безногие, безрукие, карлицы. В них влюбляются и беснуются, калеча, перегрызая глотки в схватках за обладание. Теперь он понимал: в этом много темного, животного, но и разумное тоже есть: такая страсть подкрепляется жалостью, топливом любви. А тогда ему было невдомек, поскольку еще жил не умом, а чутьем. И ведь однажды это случилось с ним. В двадцать пять лет безнадежно любил соседку по этажу в башне художников на Вавилова — дочку хорошего баталиста, горького пьяницы и вдовца — девушку-горбунью, пораженную в детстве церебральным параличом. Как только видел ее, в нем сразу просыпался маленький слабый человек, который обеими ручонками сжимал ему сердце и норовил заплакать его же глазами. Она почти не могла ходить, а если и шла, то такой изломанной походкой, что больно было на нее смотреть и хотелось подбежать и взять ее на руки; еще она мучительно заикалась, иногда у нее случался речевой ступор, и тогда слова вырывались из конвульсивного рта вместе со звуками, похожими на лай. С резкими чертами лица, обрамленного ухоженными вороными волосами, очеловеченная химера, с горбом, похожим на сложенные крылья, она играла им как хотела; и он — саженный красавец, пловец — волочился за ней отчаянно: возил через весь город на инвалидной коляске на концерты, выставки; а однажды она призналась, что больше всего в жизни мечтает посмотреть на тающие айсберги, на голубоватые ослепительные горы посреди океана и солнца. И он стал искать связи с океанографами, он знал одного — познакомились на острове в Белом море, куда его заслали на целый месяц на метеорологическую станцию: хотел рисовать бледное небо над бледным морем — вот и рисуй, сказала ему подруга на Беломорской биостанции МГУ, где он, студент Суриковки, решил провести лето. Через того приятеля навел справки и выяснил, что вроде можно отправиться на научно-исследовательском судне в Баренцево море — наблюдать за дрейфом айсбергов, но когда узнали, что с ним будет инвалид, — отказали, никакие магарычи и уговоры не помогли. И это был единственный раз, когда не смог выполнить ее желание.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XIX-XX

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XIX

Соломину повезло. Его услышал Капелкин, залетевший к нему на веслах с мешком сухарей. Он откопал «туриста» и вытащил с помощью срубленной березки.

Капелкин помог Соломину завершить строительство коптильни. Они пробили от осыпей лаз, наладили в пещерке очаг, настрогали на огонь горку ольховой щепы, нарубили слег и над поднявшимся из земли столбом дыма связали и укрыли шалашик, в котором Соломин подвязал кукан с натертыми солью четырьмя голавлями и подъязком — вчерашним уловом.

Капелкин работал молча, основательно, будто заботился о себе. Закончив работу, он выкупался и, обсыхая, пожимая илистый песок пальцами кривых ног, закурил.

— Ты это… Ольха нёбо режет, язык глушит. Погоди, я тебе попозже вишни вяленой завезу.

Соломин стоял понурив голову, только начав обдумывать то, что с ним произошло.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XVII-XVIII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XVII

В свободное от приема больных время Турчин читал, программировал — совершенствовал структуру базы данных пациентов — или пополнял ее по результатам дневного приема, навещал больных в палатах, продолжал возиться в реанимационной.

В щитовом его домике едва можно было протиснуться меж баррикад, составленных из книг, и гости, попрощавшись, пятились до дверей, боясь оказаться засыпанными при неосторожном движении. Кухня служила Турчину рабочим местом и содержала кроме плиты и шкафчиков два ноутбука и стационарный компьютер с дисплеем шире единственного узкого окна. Машины эти были соединены между собой и с еще одним ноутбуком, в спальне, в сеть, которую Турчин использовал сам и предоставлял для нужд одной научной ассоциации (с центром в Калифорнийском технологическом университете), что занималась параллельными вычислениями большой сложности.

Связав множество пользовательских мощностей в одну сеть посредством Интернета, эта ассоциация обрабатывала сигналы, поступавшие с нескольких радиотелескопов, — разбросанные по планете, они регистрировали электромагнитное дыхание Вселенной. Турчин рассказывал о дешифровке отцу Евмению и шутил, что пытается услышать с помощью компьютеров Бога.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XV-XVI

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >>

XV

— Как вы можете, батюшка, с таким образованием верить в мироточивые иконы и изгнание бесов? Читали вы ту книжку Соловьева, что я вам дал?

— «Три разговора»? Нет, каюсь, грешный, не дошли глаза.

— Так я и думал. А вы почитайте, почитайте, прибавьте себе здравого смысла. Вот вы слушаете меня, слушаете, а потом едете в Оптину пустынь и докладываете обо мне своему духовнику, который запрещает вам читать мои книжки.

Отец Евмений в ответ только смеялся, качая головой:

— Строго меня судите, Яков Борисович… Я человек невеликий, мое дело — служить, а служаке думать не полагается. Если служака думать будет, ему или некогда будет исполнять, или обязательно что-нибудь не то исполнит. Ведь когда вы едете на велосипеде, не задумываетесь же о том, почему не падаете? А стоит только озадачиться физическими причинами вашего равновесия, как тут же сверзитесь с седла…

— Знаете, отец святой, вы мне снова Соломина напоминаете. Не пейте из этого копытца, говорю же вам! Вы точно, как он, твердите: моя хата с краю. Не учитесь плохому у этого изнеженного, порочного субъекта, — продолжал Турчин; священник, потупившись, улыбался и иногда взглядывал ему в лицо. — Распространенный тип, образец личностей, разрушивших великую страну ради красивой паразитической жизни. Кто, как не они, пустил по миру основную массу населения? Благодаря своей трусливой эгоистичности они пролили реки крови, опустошили страну, уморили миллионы людей.

КОСТЁР

Александр Иличевский

КОСТЕР

Моя жизнь изменилась в тот день, когда жена вдруг задумалась и, глядя в себя, медленно произнесла:

— Мне снилось сегодня, что я мужчина, врач, я ношу пенсне, оно все время спадает, мутные стекла, му́ка с ними, и… я влюблен в актрису, очень хорошую, она смертельно больна, день за днем гаснет, а я люблю ее, должен спасти, но бессилен, и вот я должен сказать ей, что она безнадежна… но не могу, просыпаюсь.

Мы снова ссорились с самого утра, и уже устали обвинять друг друга, надолго оба замолчали, снова поняв, что ни к чему наша ссора не приведет, никакого смысла из нее не родится… И вот эти слова о сне вдруг вырвались у жены; она выпустила из пальцев картофелину, та плеснулась в миску, тыльной стороной ладони жена прижала слезу.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XIII-XIV

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XIII

Чаусову не случилось быть первооткрывателем, но не раз приходилось исследовать первым — и озеро Зайсан, и горы Тарбагатай, и Большой Хинган, и монгольскую котловину Больших Озер. Опыт походной жизни он приобрел в южной Сибири, в экспедиции, определявшей координаты российских пограничных пунктов. Еще студентом в долине Черного Иртыша Чаусов собирал гербарий, зоологические коллекции, изучал географию. С 1901 года анархист почти ежегодно бывал летом в Горном Алтае. Он пересек Джунгарскую Гоби и доказал независимость горных систем Алтая и Тянь-Шаня. Троекратное пересечение Чаусовым Монгольского Алтая позволило ему описать орографию хребта и его протяженность с северо-запада на юго-восток. В честь Чаусова названы один из хребтов Нань-Шаня, ледник на Алтае и род растений Chausovia Rosa — кустарников с мелкими розовыми цветками, эндемиков Западной Монголии; среди прочих цветов они были привезены экспедицией нынешних анархистов и высажены в чаусовской усадьбе перед бюстом их первооткрывателя.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XI-XII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XI

Чаусов прожил огромную жизнь, полную путешествий, созерцательной подвижности, устремленности в неведомое, одиночества, раздумий и тоски. Поместье его было защищено от посягательств большевиков самим Луначарским, который выдал Чаусову охранную грамоту на его местожительство, признаваемое новой властью памятником культуры. Усадьба обладала мемориальным статусом, но музея там никогда не было: хозяин ценил приватность. Кроме Левитана, деда Дубровина, сторожа, жившего с семьей во флигеле, спаленном потом пионерами, эконома в лице очередного председателя колхоза «Десять лет Октября» и штабных офицеров 11-й танковой дивизии вермахта в отсутствие хозяина за всё время никто не населял усадьбу. Да и Чаусов, проживая дома в промежутках между экспедициями, занятый осмыслением результатов полученных исследований и планированием будущих, гостей не жаловал, с Дубровиными мог не видаться месяцами, а родственники его не навещали, поскольку частью сгинули в боях на Перекопе или с Первой конной, частью покинули Россию и проживали кто в Аргентине, кто во Франции, кто в Англии. В округе поговаривали, что Чаусов — тайный монах или хлыстовец, и это было наилучшим объяснением его холостой жизни.

Роман АНАРХИСТЫ, главы IX-X

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

IX

«Исследование эволюции озерных линз» стало вторым классическим трудом Чаусова. Еще раньше возник интерес к политическим наукам: спустившись с альпийских лугов, он познакомился в Швейцарии с Кропоткиным. Вскоре по сумме споров с князем, как раз писавшим тогда «Нравственные начала анархизма», Чаусов формулирует тезисы индивидуализма и свободы, понимая последние как источник взаимопомощи и солидарности всего общества. Принципы естественно-научного устройства мира отныне стали служить Чаусову для разработки модели справедливой Вселенной. Он уподоблял эти устремления вдохновению раннего Возрождения, когда Джотто и вслед за ним Леонардо творили образцы для нового искусства, исходя из совершенства созданий природы. Чаусов разносил в пух и прах Платона, но заимствовал у него понимание политики как искусства. Он представлял анархическое общество как собор общин, производственных артелей. Модель напоминала улей, где каждый член популяции в процессе жизни проходил все пчелиные функции — от рабочей пчелы до пчелы-разведчицы. Кропоткин поддержал молодого ученого в его начинаниях, но советовал не отрицать роль культуры в развитии общества. Чаусов имел свои соображения на этот счет: культуру он не отринул, но и пчелы его не стали писать стихов и картин. В своих работах он дивился тому, что сорок миллионов лет назад эволюция пошла по пути приматов, а не продолжила совершенствовать зачаток анархического общества, имевшегося уже среди социальных насекомых: муравьев, термитов, пчел. «Все они подчиняются единой цели и при том совершенно добровольно: не обнаружено ни одной принудительной функции, которая бы управляла развитием общества насекомых», — писал он. Чаусов ставил уникальные эксперименты, в которых обнаруживал способность красных муравьев к арифметическому счету. Из деревянных спиц он выстраивал хитроумные лабиринты-деревья, по которым запускал муравьев-разведчиков в поисках кормушек — щепок, обмазанных патокой, а затем измерял среднее время, необходимое для передачи вернувшимся разведчиком сведений о местонахождении корма своим сородичам (число разветвлений пути измеряло количество сообщаемого посредством муравьиных усиков смысла). И оказалось, что муравьи способны передавать информацию, сокращая ее без потерь для сути с помощью арифметических операций: вместо «направо, направо, направо, направо, налево, налево, налево, направо» — они говорят: «четыре направо, три налево, направо».

Роман АНАРХИСТЫ, главы VII-VIII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман 

Пред. часть >>

VII

Дед будущего теоретика анархизма был генералом, предпочитавшим для проживания свои крымские владения, бабка (дочь героя Отечественной войны 1812 года) Наталья Васильевна не переносила полуденный жар Малороссии и уезжала весной от мужа в их калужские наделы, где принималась ждать сына на каникулы. Женившись еще в отрочестве, Николай Чаусов рано овдовел, одно время занимался медицинской практикой, но бросил, отправившись вслед за итальянской оперной труппой. В ее составе находилась юная дива-сопрано, по которой русский барин страдал оставшееся десятилетие своей жизни. Умерший в Риме от апоплексического удара, Николай Чаусов оставил по себе небольшие долги и несколько неотправленных писем, обращенных к сыну, чьим воспитанием занималась бабушка Наташа. В этих посланиях, писанных несколько раз, повторялись два нравоучения: «В южных странах не пей сырую воду, помни: фрукты прекрасно утоляют жажду»; «Предпочитай женское общество мужскому; мужчина владеет только двумя амплуа: он или судья, или льстец».

Григорий Николаевич Чаусов поступил в Петербургский университет и покинул родовое имение, чтобы вернуться в него, оставив позади четыре великих путешествия и три монографии, одна из которых — о реликтовых озерах третичного периода — до сих пор в списке обязательной литературы для студентов горных институтов. Исследуя влияние ледникового периода на флору и фауну планеты, Чаусов был занят сначала субтропическими областями реликтовой сохранности, но скоро заинтересовался древнейшими водоемами средней полосы России, установив реликтовое происхождение Медвежьих озер близ Москвы, затем переключился на озера Якутии, которые подверглись геологически значимой консервации во время эпохи оледенения. Постепенно, как, впрочем, это случается с крупными учеными, в пристальном научном интересе Чаусова стал содержаться один странный мотив: проблема реликтовых животных. С точки зрения современности проблема эта кажется изжитой до смехотворности, но во времена Тунгусского метеорита она представлялась не только захватывающей, но и разумной. И Турчину не казалось странным, что идея сохранности в одном из не тронутых климатической эволюцией районов какого-нибудь доисторического животного преследовала его учителя с жестокостью болезни.

СТО ДВАДЦАТЫЙ ПСАЛОМ

Не стоит забывать, что пропаганда существует для разных уровней IQ.

Есть такая, что шита белыми нитками — и оказывается эффективной, грубо говоря, только для четырех пятых населения.

А есть такая, что обладает хорошим выражением лица, богатым словарным запасом, большим культурным багажом и интересной биографией — и вот с ней довольно трудно.

Приезжают, скажем, Б. Шоу или Л. Фейхтвангер, в СССР — а после возвращения они невольно становятся носителями вируса, который оказывается эффективным и подготавливает почву, например, для такого явления, как "Кембриджская пятерка".

Пример, конечно, можно поискать более толковый, но это все-таки пример, особенно если учесть тяжесть последствий.

А все почему?

Да потому, что канал передачи информации есть канал – и оказался заражен.

Для информационного вируса главное – хоть как-то внедриться в систему – ценностей, культурных смыслов и т.д.

Тот же Б.Шоу позже был в ужасе и отрекался от собственных восторгов и т.д. Но как носитель заразы он свое дело сделал.

Или – скажем, есть мощный и единственный (специально «выделенный» с помощью цензуры) канал передачи оппозиционной информации, на который оказываются замкнуты носители неугодных власти настроений.

Что с ним делать? Как поступить?

Перекрыть окончательно? 

Это – раз плюнуть. 

Но закрытие – не эффективно.

Ибо тогда пропаганда окажется лишена самого ценного – возможности внедрения.

ДАРРЕЛЛ В КАМЕРУНЕ

"Англичане обожают рассказы о животных", - когда-то с помощью этой фразы старший брат наставил Джеральда Даррелла на путь истинный, и я смог под партой в школе прочитать "Гончие Бафута". 
Эти фотографии как раз периода бескровной охоты на зверушек со сворой дворняжек в лесах Камеруна у берегов реки Кросс. Они мне нравятся еще и потому, что здесь Джеральд с очевидностью похож на брата Лоуренса, к моменту своего судьбоносного наставления уже завершившего первую часть лучшего в мире романа об эросе тайны.

ВСЕГО ДО АВГУСТА

Но как приветствовать тебя, как обратиться к призраку?

— Не знаю. Ты маска памяти моей, и потому взываю к себе, — поскольку тенью призван узнать пером способность тени, теребя ячейки прошлого, внимать с листа эпохи голос — невнятный здесь и звонкий где-то, безмолвным криком в никогда из близи света летящий зря; в дырявых сетях старика, их теребя, искать златую рыбкину потеху: все, что осталось от сумятицы негромких мыслей, звуков, лавин не вызвавших, но слепком, слухом других гортаней — лучших! — ставших; от дребезга нервов, полотен сетчатки, успеха пальцев в познании шелка кожи, рельефа ночи, паутины касаний, в зрачке луны мелькнувших звезд, рассветов Каспия — фламинго гнезд, существования-с-тобою, нынче ставшим мне равным — призраком, узнавшим (хотелось б верить) складки, раны — подробности отсутствия над нами пролитого. 

И вот к тебе я обращаюсь — и так пытаюсь обосновать способность к зренью, слуху всех этих строчек — памяти и тени. Духу хватило б мне.

И оттого что горче помыслов и смыслов бессильных слов, тянуть способных только дышло повозки скарба жизни прошлой в лоб несмерти будущей — в пролог, вдруг понимаю, умирая в жизнь, как семя, что к Никому я обращаюсь в это время. 

Бремя неодолимой легкости не то чтоб бытия, но Eaux de Nil*, которых чувств и страхов слог, — текучий камень, что почил под сенью этих вод под видом жемчуга в ракушке жизни, я в судьбу бросаю: в узор случайностей — но не превратностей! — в соцветий пену, тонкости немыслимой прикосновеньем, и значит, преданных забвенью, в себя же возвращенью, исчезновенью в вену небытия на дне ладони, — в сеть линий, струек, битых в брызги, в осколки зеркала, вобравших взгляды, жесты, визги детей в саду в часы сиесты истомы летней, сладкой полных, во влажной рифме «лю» соединявших губы в легких — всего до августа — «люблю»…

Так растекаешься по древу словом (по сути, по бумаге буквой-гномом), и под конец, когда свеча зашла за местный горизонт — за поле тленья, очнувшись, чувствуешь продукты зренья. А также их отсутствие дотла. 

Роман АНАРХИСТЫ, главы V-VI

Ансельм Кифер. "Мартовская пустошь"

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ 

роман

Пред. часть >> 

V

Соломин в своем стремлении сбежать в лес подспудно подражал директору лесной школы Капелкину, для которого отдых в том и состоял, чтобы отправиться в лесную глушь. Он кричал детям: «Оглоеды! Самоуправление! Вся власть Советам! Да толку чуть. Извели. Уморили. Уйду в лес, посмотрим, как вы тут накувыркаетесь…» Иногда он в самом деле назначал дежурного воспитателя из числа весьегожских учителей, подрабатывавших в продленке и чаусовском интернате, и пропадал в лесу — собирал рюкзак, цеплял котелок и уходил куда глаза глядят, но чаще за реку, несмотря на холод зимой, на дождь летом, — просил рыбаков переправить его на другой берег и зависал в орешнике, как не было. Обладатель корочек инструктора по водным видам спорта, Капелкин гордился навыками выживания в дикой природе и презирал современное туристское снаряжение. В любое время года, где бы он ни оказался на постое в дебрях, первым делом устраивал балаган: вырубал жерди, скреплял их бечевой и нарезал лапника, который укладывал, как черепицу, на наклонные слеги. Расставлял силки на куропаток, а из посоха сгибал лук, натягивал тетиву. Выкапывал перед балаганом ямку очага, укладывал в нее поленья и, глотнув спирту, мог лежать перед слабым огнем сутки напролет, приподымаясь только за тем, чтобы вскрыть банку тушенки или поправить в кострище головни.

Соломин не раз увязывался с Капелкиным в такие отрывы: ему нравилось выступать в роли Паганеля, когда походные нужды лежали не на его плечах и времени для эскизов оставалось вдоволь. Не надеясь на балаган, Петр Андреевич ставил подальше от очага штормовую палатку, надувал матрас, расстилал спальник, подвешивал фонарик, у изголовья складывал стопку книг. Капелкин будил его поутру: «Вставайте, барин! Солнце уж на два дуба встало». И заспанный Соломин выползал из палатки к костру, где его ждали кружка какао и ломоть хлеба, который он насаживал на прут и вертел над углями. Отлежавшись положенные дня три-четыре, Капелкин принимался хлопотать по хозяйству, охотиться, и это означало скорое отбытие домой.

РАЙСКАЯ ЛОЖЬ

Ассассины одурманивали неофитов картинкой лживого рая и использовали эту порабощающую психику инфекцию в качестве смертельного оружия.

XX век довел эту технологию до гекатомбы. Самое мрачное его, XX века, изобретение — не водородная бомба, а молох пропаганды, пожирающий своих прихожан. Демография прошлого столетия породила народные массы, а пропаганда положила их в могилы.

Трагедия новейшего времени (помимо войны, посеявшей на века вражду) — уничтожение телевизором сознания великого народа.

Рыла бесов одолели и сглодали лица, в одночасье погрузился в блевоту язык. Выход разума из строя оказался обеспечен диктатом информационного вируса, обрывающего главные связи с миром объективирующей нормы.

Все это было известно более или менее в теории, но результаты не мог предсказать никто, включая тех, кто применял это оружие на поражение.

Ложь — изуродованное представление о мире, как при шизофрении, взяла под уздцы сознание и отравила его дурманом легкодоступной достоверности, сделанной из картона. Допамин, ударивший в голову от триумфа правоты и единения с большинством, привел мозг в состояние параноидального психоза.

Миф, «теория заговора», породившая сплющенный мир, расправилась почти со всеми встроенными воспитанием и культурой антивирусами.

Но какая особенность национальной архаики, в которой страна погрязла не сегодня и не вчера, позволила телевизору встать на место загадочной русской души?

В 1990 году в одно из велопутешествий по Рязанской области мы остановились на окраине деревни и решили прошвырнуться по домам на предмет молока и перекусить.

СМЕРТЬ ГОВОРИТ С АКЦЕНТОМ

Сталин в конце концов уничтожил вокруг себя всех, кто не то что был лидером каким-то там сверхъестественным и представлял для него именно "популистскую" опасность, а тех, кто обладал более или менее выдающимися _вербальными_ способностями. Троцкий, Киров, Бухарин, Зиновьев, Крылов, множество писателей и журналистов — все это и ораторы, и публицисты, и просто люди, обладавшие оружием речи. Остались косноязычные дуболомы — при том что прекрасно кровавые управленцы и исполнители. Нельзя сравнить ни Микояна, ни Жданова, ни Молотова — с любым из большевистских цицеронов, убитых коварным горцем, который едва ворочал языком, будто он у него был с костями и такой же усохший, как его правая длань.

Если смотреть хронику съездов, читать стенограммы — все это невозможно не только понять, но и просто воспринять — лоботомия есть телячья нежность в сравнении с этим насилием мозговой коры с помощью языка, обутого в сапог кавказского акцента и тавтологичной риторики, едва годной для тостов, а не то что для кафедр.

Есть что-то хтонически мрачное в таком завоевании вербальной русской, хотя и пропагандистской внятности (далеко не мысли и не истины) — вот этой азиатской гортанной фонетикой доблестного коварства.

Золотая Орда, поглотив Русь, оставила ей веру и язык.

Сталин же растлил перелицовкой старую веру и насадил свою; но самое мрачное: сломал хребет русского языка каблуком бюрократической мертвечины, — сигнальной системы, на которой удобней всего сочинять уничтожающие человечность приказы и распоряжения. 

Причем не в последнюю очередь в этом участвовал его акцент. 

ЧЕХОВ И ТРУД

Чеховская биография, как и произведения, изобилует драмой труда: Таганрог, тягло прилавка, забубенная церковная служба, позже, в Москве, куда семья его бежит от долгов, — ярмо мелких вещиц на заказ и т.д. Отец писал ему в Таганрог: мол, много шутишь в письмах, а мы тут без свечей сидим, где хочешь, а добудь денег к такому-то числу.

В части лавочных дел Павла Чехова автобиографичен образ Лаптева из повести «Три года». Потомственный лавочник Лаптев выделяется из обычаев семьи стремлением к светлому мыслительному труду. Отец и брат его поглощены торговой деятельностью, скрупулезной, трудоемкой, жалкой, мелочной, заморочной, узаконенной обилием церковных ритуалов. Отец бессмысленно старится, слепнет, брат Лаптева сходит с ума, от отчаяния увлекшись бессмысленным философствованием — своей страстью, подспудной, как выяснилось в конце повести.

Так вот, в сцене объяснения с будущей невестой труд — главный мотив, как и полагается навязчивой идее.

«— Меня нельзя обеспокоить, — ответила она, останавливаясь на лестнице, — я ведь никогда ничего не делаю. У меня праздник каждый день, от утра до вечера.

— Для меня то, что вы говорите, непонятно, — сказал он, подходя к ней. — Я вырос в среде, где трудятся каждый день, все без исключения, и мужчины и женщины.

— А если нечего делать? — спросила она.

— Надо поставить свою жизнь в такие условия, чтобы труд был необходим. Без труда не может быть чистой и радостной жизни.»

Так каким должен быть труд, чтобы он был основой чистой и радостной жизни?

ЮНОСТЬ В ТОМИЛИНО

Наверное, один из самых пронзительных документальных текстов, которые мне доводилось читать - это несколько писем, оставшихся вместе с полуистлевшими платьями с натуральными брюссельскими кружевами на старой, постройки 1880-х годов даче в Томилино. 

Задичавший тенистый сад, тропинка к нужнику по произвищу "Иван Иваныч", сосны, березы, сирень, сливы, заросли ревеня, крыжовник, райские яблочки, веранда с певучими половицами, дом с призраками и печкой, за которой глаз да глаз, чтоб не задвинуть слишком вьюшку. 

В старинном шкафу, действительно, висели парадные женские платья времен Распутина, - в советское время их надевали только для домашнего театра. 

Дача когда-то принадлежала инженеру паровых котлов, обрусевшему в трех поколениях немцу. Помню фотографии из его свадебного путешествия по Швейцарии в шкатулке - и с ними те самые письма, числом с десяток, весны-лета 1917 года - послания к возлюбленной, дочери инженера, которой отроду тогда было 19 лет. 

ЧЕХОВ И ШАМПАНСКОЕ

Сколько не вчитывался в письма Чехова, никогда не был в силах понять, как он к кому относится - любит или не любит. Все у Антона Павловича тонет в иронии,  все чувства. Что и есть признак страшной борьбы силы воли с меланхолией. 

Уж на что смешной писатель Зощенко, а грустней человека не было.

Про шампанское марки «Ich sterbe» (Ильф) Доналд Рейфилд пишет: «Согласно русскому и немецкому врачебному этикету, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет никакой надежды, врач должен поднести ему шампанского. Швёрер , проверив у Антона пульс. Велел подать бутылку. Антон приподнялся на постели и громко произнес: ” Ich sterbe” [Я умираю]. Выпив бокал до дна, он с улыбкой сказал: “Давно я не пил шампанского”, повернулся на левый бок <…> и тихо уснул”».

Еще догадка о том же: «“Их штербе”, -- сказал Чехов, умирая. Это очень волнует праздный русский ум: почему по-немецки? <…> Недавно я услышал даже, что он сказал чисто по-русски: “Эх, стерва!”, -- имея в виду то ли жизнь, то ли жену”».

Корней Чуковский сообщает жестко: «М. Ф. Андреева сказала, что Горький не верил Книпперше, будто Чехов, умирая, произнес: “Ich sterbe”. На самом деле он, по словам Горького, сказал: “Ах ты, стерва!” М. Ф. не любила Чехова».

Фасмер наконец сообщает: "Др.-русск. стьрва ж., «труп», русск. сте́рво «падаль» (Даль). Сближают со сте́рбнуть, ср.-в.-нем. sterben «умирать», греч. στερεός «неподвижный». Также считают исходным знач. «разлагаться, гнить» и сближают с латышск. stḕrdêt «сохнуть, гнить», норв. диал. stor ср. р. «гниение, тлен», stora, storna «гнить, истлевать», лат. stercus (род. п. -oris ср. р. «навоз, помет», авест. star- «осквернять себя, грешить», др.-перс. strav- «осквернять себя».

Впрочем, четверть культуры, как минимум, состоит из легенд и наветов.

ЗВЕРОБОЙ

В детстве в походе в лесу непременно заваривали зверобой — его прямые до колена стойкие стебельки с желтенькими цветками. Настой получался янтарный слегка будоражащий, после него легче было ломиться через бурелом, бесконечно спускаться и выбираться из оврагов, идти по бедро в росе через ковры папоротника, напоминающего силуэт парящего орла. 
Несколько раз меня в лесу посещало чувство острого беспричинного страха. Это не передаваемое почти ощущение. Я вообще любил ходить в лес один. Что-то в этом было волнующее — остаться наедине со стихией лесов — глухих и баснословных в преддверии Мещеры, как сказочные леса из "Аленького цветочка". Этот таинственный цветок — нечто вроде горнего эдельвейса или цветущего папоротника, — он занимал воображение, конечно, вместе с лешим, русалками и кикиморами. Всю эту живность — в том или ином обличье детское воображение доставляло нам с охотой, тем более много необъяснимого происходило в глухом лесу в окрестностях Шатуры. Как мы не сгинули в торфяных болотах, собирая грибы, которых в иную пору там было косой косить, — не известно. Светлый лес и мягкий мох по щиколотку с озерцами черничников, с линзами черной воды, которые приходилось обходить по топким раскачивающимся берегам с торчащими облезлыми елками; стадо кабанов не раз загоняло нас на деревья, но больше всего я лично боялся вот этих острых разрывающих приступов страха, когда вдруг в траве мелькнут капли не то ягод каких-то, не то аленький тот самый цветочек, но почудится кровь или просто что-то шелохнется во всей толще воздухе над дремучим оврагом, с замшелыми поваленными стволами — и рванешь так, что вокруг загудит от встречного напора воздух, не чуя ног под собой — только бы исчезнуть из этого ничем не примечательного вроде бы места. Вот этот бег сквозь чащу, до упаду, до момента, когда биение сердца готово разорвать горло, когда дыханье распирает не только грудь, но все тело, когда валишься в изнеможении на опушке и постепенно приходишь в себя, сознавая, что лес вновь тебя испытал и принял, что снова и всегда тебя в нем будет хранить хорошая грубая сила, только что столкнувшая тебя с места, как ладонь, которую поворачиваешь для того, чтобы муравей бежал и бежал в направлении солнца, — вот он и остался со мной, как ощущение, требуемое для поправки реальности. Только чувство воцаряющейся безопасности с годами становилось все тоньше, и сейчас почти исчезло, так что не понятно куда и зачем падать, на какой опушке.