КАМНИ И КНИГИ

Вечность менее интересна с точки зрения поэтической, нежели онтологической.

Вечность — это и самовоспроизводящаяся память, и сущность-океан, накапливающая дары сознания в виде устремленных к канонизации, вероятно, безличных, вероятно, безадресных текстов. Она накапливает временные наделы просодии. Лексически вечность употребима менее, чем ареал смыслов, связанных с этим понятием. Апофатическое говорение — невроз, вызванный загадкой вечности. Вечность просторечия — это, скорее, сказочное, то помогающее, то сдерживающее обитание духов предков поблизости от своих потомков. Фигуративно вечность если и представима даже самому изощренному сознанию, то в виде камней под ногами и звездного неба. И то — это только конечные образы довольно-таки "бесконечного" понятия. Камни суть, своего рода, "книги" миллионолетий.

ПО СПИРАЛИ

Если долго слушать песни китов, пространство звука расширится на сотни километров — именно из такой дали противолодочные эхолоты, которые используются для записи, вслушиваются в глубины Тихого океана, чтобы запеленговать мигрирующих от берегов Мексики к Аляске и обратно многотонных левиафанов. 

Стоны китов похожи на хрипловатые, замедленные позывные модема, пытающегося протоколом "рукопожатия" наткнуться на отклик неведомого, самого главного китового секрета — божественного сервера. 

Но этого божественного мозга, способного воскресить подключившегося к нему кита, одарить возможностью вочеловеченной жизни, — либо уже нет, либо никогда и не было, однако теперь отдельные просветленные эволюцией ангельские особи пытаются его, божественный престол, создать. 

Впрочем, иногда на китовый мужественный плач отзывается самка. Тогда траектория самца превращается в спираль. 

О НАСИЛИИ БЕССМЫСЛЕННОСТИ

По работе прочитал недавно много В.И. Ленина. Что сказать? Надругательство над душой и мозгом, высшей степени тухлятина, адский ад и огненные фекалии, которые 70 лет впаривали в качестве священных письмен. Сталина вообще невозможно читать из-за его тавтологичной косности, которой он, уверен я, прямо-таки насиловал слушателей и читателей, нарочито впаривая всякую ахинею побессмысленней, включая языкознание. Но в сравнении с Лениным он ангел почти, ибо Ленин прямо-таки черт какой-то — и жирный тролль, и помесь агитатора-сказочника с Джеком Потрошителем, и диктатор самого гадкого демагогического пошиба. Луначарский вспоминал, что первое впечатление от Ленина — сухой сморчок, а когда заговорил, стал расхаживать и "нагнетать мысль в звенья мировой политической цепи", так сразу преобразился; и тогда Горький зарыдал от умиления, и косолапый мужик очаровался. Как-то так выразился Луначарский. 

Вероятно, выражение народное «пи*дит, как Троцкий» возникло недаром: такая риторика непрерывного ада-говорения впечатляла рабоче-крестьянскую неграмотную массу. Приближенная к народному слабоумию демагогия, уверен, сногсшибательно убеждала не только потому, что царь перед народом не распинался. Что нужно невежде, чтобы ощутить себя ступенькой выше? Ничего, кроме симуляции интеллектуальной деятельности. Заставьте его поверить в то, что он "подумал мысль" о жизни, здоровье, будущем (о хлебе, свободе), и он ваш навеки. Вот, по сути, смысл "ленинской харизмы".

У ГРОБА

В начале 1930-х Сталин выделил Крупской специальные часы посещения мавзолея. 

Она приходила туда, ей ставили стул у саркофага, и вдова вождя то рыдала, то смеялась, как сумасшедшая.

Образ Ленина стерт пропагандой еще лучше, чем это могло бы сделать глухое забвение.

Правда, его личность невелика сама по себе и тем более по сравнению с историей, в которой ей довелось искупаться, в крови.

Одно дело историю дернуть за узду.

Править историей – это другое.

Можно, например, думать, что мавзолей — это подземное хранилище особой грибницы, разветвленной пуповины, запитавшей реальность преисподней.

И вот это подполье, хрустальный гроб и вдова с выпученными базедовыми глазами, похожая на муаровую рыбку-телескоп, — она хохочет сумасшедше у ног спящего выпотрошенного и замаринованного в нефти царя.

Мертвечина, объявленная жизнью. 

Причаститься пожалуйте в окоченевшую очередь, разжуйте коржик (о, просфорка моего детства по восемь копеек), запейте томатным соком (розовая водица в стакане граненном и ложечка, черпнувшая соль земли русской).

О чем же хохотала Крупская у гроба?

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXXI-XXXII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XXXI

Соломин отправился искать Катю и нашел ее на скамейке в арочной перголе, пересекавшей террасу по направлению к реке. Положив ногу на ногу, она курила, отрешенно глядя в дальний конец растительного тоннеля. Низкое солнце теплело сквозь облетевшие и подстриженные плети девичьего винограда, чьи оставшиеся листья еще кое-где пунцовели сквозь решетку.

— Ты не голодна? — спросил Соломин, едва приходя в себя после сделанного открытия.

— Нет, — ответила она, очнувшись, и Соломин заметил, что глаза ее блестят от слез. — Я приду сейчас, иди, — сказала Катя и отвернулась. Она вдруг пронзительно пожалела Соломина, впервые за долгое время.

«Господи, но почему, почему Левитану понадобился автопортрет?.. Зачем он был ему нужен?..» Пораженный Соломин еще минуту смотрел, как дым от Катиной сигареты стоит в лучах заходящего солнца, и повернулся, чтобы идти.

Филип Левин. 1934

Филип Левин 

The New Yorker, May 25, 2009

1934

Поговаривают, что с наступлением темноты в городах
вроде Детройта стаи бездомных собак захватывают 
улицы. Я был там. Это не правда. 
В старой стране перед войной 
мои предки были мясниками и торговцами,
пока убийства не вынудили их переехать 
сначала в Англию, затем в Канаду, потом сюда.
Брат моего отца открыл обувную мастерскую
на Малярной; он перенял сапожное ремесло 
от деда, когда они еще жили в Киеве. 
Семья моей матери занималась утилем. Их мужчины
были огромны, крутогруды, с руками-плетями и
с большими иссеченными шрамами кистями. 
Мой дядя Лео мог обнять бочку с железным ломом 
и, смеясь громовым смехом, поднять ее просто так, 
для забавы. Его жена, Ребекка, жесткие, 
как проволока, волосы собирала в огромный клубок
и маленькие кулачки свои несла, как молоточки.
В конце лета по воскресеньям мы выезжали загород, 
собирали охапки сладкой кукурузы, 
варили ее в сахаре и ели от пуза. 
Так возможно ли поверить, что эти люди 
позволят собакам взять то, что им принадлежит, 
что они пересекли океан и континент для того, 
чтобы кому-то или чему-то позволить себя подчинить?

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXIX-XXX

Александр Иличевский 

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XXIX

Погруженный в переживания, Соломин зашел вечером в больницу и стал дожидаться Дубровина в закутке с кофеваркой. В щелки жалюзи на окне амбулатории он видел, как тот возится с пожилой больной, обвешанной проводами и датчиками, как корова доильными трубками; женщина с усилием крутила педали, охала и боялась умереть от перенапряжения. Монитор судорожно пикал ее пульсом, а на экране сокращалось черно-белое, как полная луна, огромное сердце. В закуток с книгой в руках вошел Турчин и сначала бровью не повел, ставя ее на полку, но после того, как Соломин пошевелился и кашлянул, обернулся и воскликнул: «Поглядите-ка, наш декабрист из ссылки вернулся!»

Турчин вышел, Соломина снова охватило волнение, и он, не дожидаясь, когда освободится Дубровин, выбежал из больницы. Часа два ходил вдоль пустынного низкого берега реки по блестевшей от луж тропинке, вышагивал через колышущиеся под ветром черные травы; они уже не благоухали, как летом, и достигали ему до плеча. Он не торопился идти домой, потому что никак не мог решить, началась ли у него с Катей новая жизнь или новая боль. Закоченев совсем, решил, что теперь, после возвращения из похода, он совершенно обновленный человек и ему нечего страшиться горя, он выдержит всё… Он вернулся домой, тревожно поглядывая на темневшее издали окно Катиной мансарды, и, согревшись коньяком, мгновенно заснул.

Пока его здесь не было, произошло немногое, но существенное. Дубровин ездил к сестре Соломина хлопотать об усыновлении, и Наталья помогла: мальчик теперь пристроен, опекунство оформлено, и приемные родители из Бельгии как раз накануне приезжали в Чаусово благодарить за хлопоты. За время отсутствия Соломина таможенник Калинин сошелся с отцом Евмением, стал помогать в строительстве храма и дал денег на купол и кровлю. Анархисты, чья последняя смена закончилась в середине сентября, по просьбе Турчина задержались на неделю и перекрыли крышу. Скоро состоится водружение креста, отлитого и позолоченного тоже на таможенные деньги; осталось только дождаться прибытия автокрана.

Всё это Соломин узнал от Дубровина, после того как снова сбежал из дома, потому что всё еще боялся встретиться с Катей и обнаружить ее равнодушие. Ему хотелось продлить счастье неведением, и чуть свет он уже бросал камушки в раму окна, приоткрытого в спальне доктора.

— Кто там? Чего надо? — прохрипел Дубровин.

— Это я, Владимир Семеныч. Прости!

Через минуту показалось заспанное ошеломленное лицо Дубровина. Он никак не мог нацепить очки и морщился от того, что дужкой попадал в зажмуренный глаз.

— А! Вернулся, горемыка? — сказал он, еле разлепив веки.

— Пошли купаться!

— Купаться?.. Куда уж, октябрь на дворе!

— Шучу, шучу, — засмеялся Соломин и уселся на подоконник, на котором и узнал обо всех новостях и о самой последней; она-то и определила весь этот начавшийся субботний день. Оказывается, помимо вышеупомянутого в отсутствие Соломина стряслось удивительное происшествие. Во время дежурства Турчина во двор больницы въехал джип, и санитарка побежала звать доктора. За рулем джипа находился плачущий человек лет сорока пяти. На пассажирском сиденье с ремня безопасности свисал голый мокрый мертвец.

ПОМЯНУЛИ

В первый свой приезд в Ясную Поляну выслушал рассказ одного писателя. В период запоя он решил так отметить ночь ухода Толстого из дома помирать в Астапово. Писатель этот хороший сговорился с другим хорошим писателем, что ночью они выпьют на могиле Льва Николаевича. Кто не знает, тому сообщу, что от усадьбы до могилы Л.Н.Толстого надо еще дойти по густому парковому лесу, километр или больше, и никаких фонарей. И вот они, и так уже постоянно хорошие, в полночь, в промозглую дождливую ноябрьскую темень вышли на веранду, налили всклянь по стакану, поставили пустую "Русскую" на стол и отправились в потемки на могилу титана и волшебника. И сразу потерялись. Не видно ни зги. Кругом лес, бурелом, валежник. Но главное - не расплескать. 

"УЛЫБНИСЬ"

Полог палатки был поднят — сентябрьское море еще дышало теплом, утром блики очнутся, зарябят в тумане пробуждения, и дрема вновь нахлынет — теперь тихим светом, убаюкает цоканьем гальки под волнами. Он нащупал в клапане рюкзака фотоаппарат, расчехлил на груди. И снова в который раз застыл, не то стараясь удержаться, не то сосредотачиваясь, вновь и вновь пытаясь понять, зачем он это делает… Наконец сердце опустилось из горла, рычажок под пальцем вырос в гору, объектив продавил грудину, потек хрустальной рекой через позвоночник — но вдруг экран дрогнул, взорвал всю темень, антрацитовый блеск моря, воздух, стало не продохнуть, и он приподнял тубус, упершись локтем, еще на деление стронул рычажок.

Снимки эти чудом сохранились на одной из флешек, их несколько всегда лежало в кармашке мягкого футляра, два года к ним никто не прикасался. Она снимала себя сама, на седьмом месяце, скрытно потрясенная преображением. Словно, фотографируя, снова и снова искала подтверждения у тела, пыталась подступиться к тайне, овладевшей ее существом, уже взволнована смущением души, с которым та принимала свою частичку, поднятую в мир ростком, укорененным в лоне.

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXVII-XVIII

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XXVII

В десятых числах октября, когда открылась охота и по реке в звонком стылом воздухе стали доноситься выстрелы, Лана исчезла. Соломин три дня поскучал, но решил, что собака увязалась за охотниками, и понял, что и ему пора возвращаться.

Готовясь отбыть, Соломин прощался с рекой, с деревьями вокруг стоянки, гадал, как изменится здесь всё за время его отсутствия, вернется ли он когда-нибудь? Собирал и перекладывал газетами этюды, упаковывал краски и кисти, блокноты, жег мусор, засыпал и окапывал кострище, разбирал коптильню, зачищал стоянку, стараясь уничтожить все следы своего пребывания, — и отчего-то явственно вспоминал первые свои дни в Чаусове. Он тогда был полон восторга, и ему всё вокруг казалось прекрасным и счастливым: и местные, и дачники принимались им за жителей какого-то небывалого солнечно-цветочного города, некоей утопической коммуны. «Как легко, оказывается, добраться до счастья! — восхищенно думал он. — Как же я раньше не догадался поселиться в этом чудесном месте?! Здесь всё вокруг цветет и полнится уютом, всё говорит о лучшей, насыщенной смыслом жизни…» Но прошло время, впечатления поблекли, за грядками и клумбами он увидел людей — замкнутых жителей зазаборья, скупых на приветствия, у которых отсутствовала патриархальная святость соседства. Затем случилась Катя, и Соломин поймал себя на мысли, что теперь его последняя отрада — пейзаж, что настроение теперь зависит не от его усилий, не от творческого успеха, а от погоды. И уже отстроенный дом, на который он когда-то никак не мог нарадоваться и где готов был целовать каждый кирпич, каждый шуруп, казался ему не таким прекрасным, а похожим на дома других дачников Весьегожска. Раньше ему казалось, что каждое окно дарит прелестный пейзаж: просеку, заречную даль, дубовую рощу, жестяные лоскутья крыш… Теперь окна словно замазаны белилами. И высокий солнечный свет, которого он добивался при постройке, и стоящая посреди стола большая синяя фарфоровая миска, наполненная водой, в которой плавали желтые кувшинки-кубышки, и камин, и тронутые древоточцем балки, и массивные перекрестья, вынесенные в пространство дома, и пол из лиственницы, и резная лестница на открытый бельэтаж — всё это уже не обещало счастливого будущего.

ГЛАЗ

Мне кажется, потому пейзаж прекрасен, что Господь — Творец его — наслаждался при его творении, и частичка образа и подобия в нашем глазу дает нам наслаждение сходное с божественным.

А теперь подробней. У каждого существа своя специфика зрительного аппарата. Например, лягушка видит только движущиеся предметы. Если муха неподвижна, она жива. Зрительный нерв человека чрезвычайно «укоренен» в мозге. О по сути его существенная часть. То, что мы видим, есть не работа оптики как таковой, а работа мозга. Я предполагаю, что человеческий мозг обладает особенностями обработки цветовых сочетаний больших пространств. То есть у нас есть встроенное, не зависящее от наших приобретенных зрительных навыков, восприятие ландшафта. 

Вероятно, именно поэтому мы имеем отчетливые отношения с пейзажами.

ПЛАСТИНКА ИЗ ТОРГСИНА

[Афанасию Мамедову]

В тридцать девятом, еще до женитьбы,
купил с рук торгсиновскую пластинку
«Очи черные». Я слушал ее по субботам,
откупоривал сладкий «Кямширин», жена 
ставила тарелку с ломтями разваренной осетрины,
резала помидоры, мыла зелень. Я крутил
пружину граммофона, принимал в ладони тяжесть 
прохладного черного диска, и проводил 
ладонью по игле звукоснимателя, вслушиваясь в шорох
своих папиллярных линий, в свою судьбу, неясно
доносившуюся, как слышится издалека 
штормовое море… 
Но скоро пластинка
начинала вертеться и липкая сладкая влага
заливала мне глотку. Потом я ушел 
на войну, так закончились мои субботы.
Каспий, Каспий — стальное бешенное море!

АКАДЕМИЯ

Здание Президиума над Андреевским монастырем, над рекой и Нескучным садом, над Воробьевыми горами, усыпанными искрящимся снежным светом, — стоит того, чтобы там побывать. Виды из окон — с разной, порой головокружительной высоты, в зависимости от посещаемого кабинета, да и само здание — по вычурности и топологической замысловатости — примечательно: сплошь мрамор и золоченый дюралий, исход советских времен, апофеоз имперской и позитивистской выспренности. Структура здания переогромленна, но в то же время продумана с тщательностью, находящейся на грани безумия и бессмысленности. Бесконечные, взаимно переплетающиеся лестницы, отсутствие сквозных сообщений, множество вновь и вновь, с каждым проходом мимо, открываемых элементов архитектуры: например, прогулочный дворик на приставной крыше, лучи дорожек ведут к постаментам, на них статуи великих ученых: Ковалевская, Вейерштрасс, Остроградский, Ньютон в полный рост, как Грации вдоль дорожек и скамеек пустующего висячего сквера, над которым носится бес метели, вьюжит, крутит, поливая, уматывая все снежным шлейфом. Летний сад при Большом концертном зале, где обычно выпивают академики, — это аквариум высотой метров тридцать, плюс заросли магнолий, олеандра, папоротника и т.д.

О НЕДОСТУПНОСТИ

Четырнадцати лет от роду - я сошел второго мая с перрона Московского вокзала и по Невскому проспекту выбрался к реке. Прогулка эта была самым сильным впечатлением моей жизни, доставленным ногами. Для человека, родившегося в полупустыне Апшерона и проведшего отрочество в промышленном Подмосковье, Петербург предстал баснословно и неведомо — это в самом деле был первый оклик цивилизации.

Сначала была поездка в Петергоф, где я шел от станции по лесу и видел, как деревья постепенно выстраиваются в парк, показываются дворцовые постройки, каскады фонтанов — и вдруг, за Монплезиром, благодаря всего только одному шагу распахнулась слившаяся с небом бесконечность Финского залива, от вида которой в восторге замерло сердце: дворец на берегу моря — разве не из «Аленького цветочка» топос? 

Когда я шел в сумерках мимо горок уцелевших за зиму листьев, по выметенной дорожке, мимо частично раздетых из досочных своих доспехов статуй, — то я вдруг увидел рослого великана в треуголке, прозрачно вышагивавшего навстречу: дух Петра Великого обходил после зимы свои владения.

В Зимнем дворце я искал камею Гонзага (марка с ее изображением была у меня в альбоме). В конце концов выяснил, что камею забрали на реставрацию, и, довольный хотя бы тем, что подтвердилось ее существование, счастливо заплутал. Уже без сил я выбрался к «Танцу» Матисса. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что эта вспышка света была сокровищем; что солнечные пятна Матисса реальней окружающего мира. 

Вторую половину дня Эрмитаж бесконечно плыл мимо анфиладными внутренностями. Каждая картина, статуя, лестница вели в потустороннее пространство. На следующий день я пришел смотреть только Матисса, но всё равно заблудился по пути к нему, как муравей в шкатулке сокровищ.

ПОСЛЕДНИЕ В РОДУ

В 1946 году, когда отец пошел в первый класс, на самом первом уроке учительница попросила: «Дети, поднимите руки, у кого есть отцы».

Подняли только трое из сорока.

До восьмого класса отец тайно страстно им завидовал.

А потом горечь с возрастом куда-то делась.

Но сейчас, он говорит, это чувство вернулось снова.

«Я очень хорошо помню этих детей. Два мальчика и девочка. Счастливцы».

Роман АНАРХИСТЫ, главы XXV-XXVI

Александр Иличевский

АНАРХИСТЫ

роман

Пред. часть >> 

XXV

Но чаще Соломин сидел над рекой в одиночку. Он думал о том, что вот он рос, рос и вырос похожим на ребенка — с немужественным телосложением, с добрым пухлым лицом и нестрогим доверчивым выражением. За всю жизнь он нарисовал одну серьезную, хотя и примитивистскую картину: рослая женщина стоит у комода, и к ногам ее жмется голенький младенец, такой же щекастый, как и автор. Эту картину Соломин дорабатывал на протяжении последних пятнадцати лет. Мог часами выписывать ручку на ящике комода, циферблат часов с маятником, прорисовывать стопку выглаженного белья, ноготки младенца, распущенные волосы матери…

На рассвете в полном безветрии после ночной грозы над кронами деревьев встали столбы пара и — там, тут и здесь — двинулись над лесом. В то утро Соломин отправился далеко в лес. Раньше в вылазках за дровами, по грибы он старался не увлекаться, держа на примете флаг, поднятый Капелкиным над стоянкой, но в тот раз, не столько соскучившись рекой, сколько ради расширения кругозора, Соломин решил хорошенько оглядеться на верхних ярусах древней речной поймы. Он поднялся зигзагами по уступам и к полудню вышел лесом на край поля. За луговиной виднелись крыши деревни Страхово, о названии которой он судил по карте. Дальше идти не решился, но, устав на подъеме, возвращаться не спешил.

СБОРКА ПРОСТРАНСТВА

Что такое Чукотка? Как ощущается, что ты на Чукотке? Что это значит для нашего ощущения пространства? Если, допустим, вы заблудились в Саянской тайге, повернитесь на запад и представьте, что вы неделю, месяц, другой, третий идете туда, где закатывается солнце. И ваше воображение, опираясь хотя бы только на инстинкт самосохранения, все-таки сможет нащупать конец вашего адского пути. Так вот — так обстоит дело в Саянах, на Хингане, и т. д. Но не на Чукотке. На Чукотке человеческое воображение бессильно.

ТЕЛО СТРАХА

Хорасанские ворота Тегерана. Конец XIX в.

Согласно Ю.Тынянову, в Тегеране кяфира Грибоедова убили ударами сабли в грудь, а мальчишка, подмастерье кузнеца, кривым ножом ловко полоснул ему горло, встал ногой между лопаток, и шейные позвонки с хрустом отпустили голову с плеч. Затем Грибоедову выбили передние зубы, молоток вбил стекло пенсне в опустевшую глазницу, голову надели на шест и, потрясая им, двинулись по улицам.

КАББАЛИСТЫ ПРОТИВ ИСЛАМИСТОВ

Пишут, что в Исламском Царстве-Государстве в качестве денег в ходу только доллары, и, ясное дело, никаких банков. 

МАРКУС РОТКОВИЧ

Было бы хорошей задачей для науки о перцепции — выяснить, почему человек так чувствителен к определенным сочетаниям цветных плоскостей большого масштаба. И начать следовало бы именно с того, что царит в парке Zion, штат Юта. На эту мысль меня впервые натолкнуло созерцание гигантских полотнищ Марка Ротко, которые я вспомнил во время пребывания в каньоне Virgin River: красноватые скалы и синее небо. В полотнах родоначальника абстрактного экспрессионизма и автора самой дорогой картины, когда-либо выставлявшихся на торгах на этой планете, как мне кажется, зафиксированы иероглифы ландшафта. 

КАРТА И МИСТИКА

На втором курсе, в 1989 году мы всерьез обсуждали, что, если все вернется на круги своя, закроют приоткрывшиеся границы и т.д., мы подадимся в Катманду или вслед за Гамовым на байдарке в Газмит. Ни тот, ни другой путь не мог окончиться благополучно, но мы вчитывались в интервью Славы Курилова, трое суток карабкавшегося вплавь по тихоокеанским волнам-горам ради свободы, — и укрепляли тем самым веру свою в божество побега. Мы часами с линейкой и циркулем исследовали страницы "Атласа мира". Выцарапывали кальку и с помощью миллиметровки раздували масштаб. Всегда обожал карты именно за это: за возможность покинуть действительность. Карта вообще, вероятно, первое упражнение человечества в нарушении границ, в абстрагировании. С точки зрения мага — карта есть графическое заклинание страшной силы, ибо позволяет попасть туда, куда пожелаешь. 

ТРИ ДОЛГИХ МГНОВЕННЫХ ДВИЖЕНИЯ

ПОСЛЕДНИЙ СВЕТ

I
Опавшая листва иногда шуршит
в гаснущем уме, паутина искрится,
вздрогнув от разбившейся в бисер капли.
Едва брезжит память. Вдруг шелохнется, 
встревоженная сухими рукопожатиями 
кленовой листвы, поднятой вихрем. 
Или безразличным воплем вороны, 
обреченной на очередную зимовку.
Нагие деревья, беззащитные в своем изяществе,
сомкнули своды театра теней и полусвета:
торжественный строй танцовщиков,
застывших в броске друг к другу.

II 
Последняя зима раскрывает объятия
полям, небесам, перелескам и рощам. 
Духи метели облетают на ощупь
закатанные бельма пашен, лугов. 
Снег скрыл звездный простор, оставив 
планету без Вселенной. Такое 
уединенье не под силу даже Творцу.

О ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТИ КАК ФОРМЕ ОТЧАЯНИЯ

В рассказе «Улица Данте» Исаак Бабель пишет: «Мой сосед Жан Бьеналь сказал мне однажды: — Mon vieux, за тысячу лет нашей истории мы сделали женщину, обед и книгу… В этом никто нам не откажет…»

Я тоже не откажу по всем пунктам, но смотрите, что Бабель пишет дальше про вторую тему, подбираясь к теме первой, главной в этом рассказе: «По воскресеньям мы отправлялись на прыгающем этом возке за сто двадцать километров в Руан есть утку, которую там жарят в собственной ее крови».

ПРИБЕЖИЩЕ

Лет двадцать тому назад я примерно раз в две недели или чаще катался из Сан-Франциско в Санта-Барбару. Зачем? Да просто потому, что бешеной собаке семь верст не крюк. Мне всегда нравилась медитативная река длинной дороги. Раскаленное текучее стекло степного воздуха, пепельно-золотые тела выжженных холмов. И струящееся одиночество, промывающее тебя всего до кристального состояния. Вот это ощущение чистоты, вымытости сознания после 7-8 часов езды с выключенной магнитолой — его, вероятно, можно достичь и с помощью каких-то буддистских техник созерцания, не сходя с места, но мне всегда было больше по душе чувствовать, как ниточка дороги тянется через горло.

ЖИЗНЬ ПО ЛЖИ

Ассассины одурманивали неофитов картинкой лживого рая и использовали эту порабощающую психику инфекцию в качестве смертельного оружия.

XX век довел эту технологию до гекатомбы. Самое мрачное его, XX века, изобретение — не водородная бомба, а молох пропаганды, пожирающий своих прихожан. Демография прошлого столетия породила народные массы, а пропаганда положила их в могилы.

СУДЬБА ВОЛШЕБНИКА

Гайдар, пожалуй, один из самых таинственных писателей. 

И очень хороший, с редкой слитностью текста, наверное, потому, что часто, прежде чем сесть за рабочий стол и записать, ходил по лесам и сочинял вслух, проговаривая каждую фразу множество раз. Гайдар многое из написанного им знал наизусть с любого места. Это признак большой хорошей работы.

Взрослые дети его — те же взрослые, но с оголенной беззащитностью и ужасом. Не люблю анализировать его биографические приключения — что можно прекрасного ожидать от подростка, попавшего в командиры на войну? Понятно же, что повезло, если после этого окончательно не спятил. Хотя, даже судя по осторожным, почти стерильным воспоминаниям Паустовского, — совсем не факт, что не спятил.

БРАК НОЧИ И СОЛНЦА

Однажды в детстве я ослеп. Пошел в поликлинику подбирать очки и мне капнули в глаза белладонны. На балах в XIX веке полезно было сиять расширенными зрачками — для привлекательности и высокомерия, не замечая ничего вблизи. Но тогда меня никто не предупредил, что расслабленная глазная мышца отпустит на волю хрусталик. Муть подобралась ко мне на полдороге. Все вокруг стало терять очертания, расплываться, и вместе с сумерками наступил конец света. А началось с того, что я подошел к торговым рядам, где продавали первые нарциссы и решил купить цветы маме. Как вдруг не смог разглядеть в ладони — не то двадцать копеек, не то пятнадцать. Я попросил старушку помочь, и она сочувственно заключила: «Ты, что ль, слепенький, малец?» 

НА ТРАМВАЕ "ЖЕЛАНИЕ"

Когда-то, еще ничего не понимая в автомобилях, я решил купить на первые две зарплаты машину. Дело было в Сан-Франциско, и меня интересовало одно: “Скажите, — спрашивал я продавца старенькой “хонды”, “олдсмобиля”, “шевроле” или “мазды”, — эта машина доедет до Нового Орлеана?”

Новый Орлеан, родина джаза и “Трамвая «Желание»”, был пределом моих мечтаний о перемещении в пространстве. Наверное, тут не обошлось и без Гекльберри Финна, стремившегося туда с Джимом на плоту по Миссисипи, но что меня удивило: все продавцы, не сморгнув и глазом и не ахнув, кивали: “Доедешь”, — что говорило не столько об уловке, сколько об отношениях американцев с пространством: для нации, заселившей Дикий Запад, перемещаясь по смертоносным пустошам на телегах, семь верст — не крюк.